История лекшмозерских леонардесок
Как хвалинские «небеса» молчание спасло
Темным осенним вечером на московской кухне в Чертаново выпивали искусствоведы. Обсуждали разное — политику, цены, турецкие курорты. Потом перешли к любимому — к искусству. Где какие выставки, что дают на «Винзаводе», что интересного в мире творится. Потом разговор, как всегда, перетек в сравнения:
— Посмотрите, как люди во Франции жертвуют на восстановление Нотр-Дам-де-Пари. Посмотрите, какие суммы дает на собор местный бизнес. Нет, у нас все иначе. Люди у нас другие, искусство в массе своей не любят, не ценят, а в церкви ищут лишь обряды. Это ж надо додуматься до такого — покрыть церковь, древний памятник сайдингом! — разошелся молодой музейный экскурсовод Павел.
— Сайдинг — варварство, но мотивы-то были благие: возродить церковные службы, — кто-то робко возразил ему.
И поскольку к тому моменту просвещенная компания сидела за столом уже часов пять, пустячная реплика обернулась большим научным спором. Кричали, били кулаками по столу, зачитывали какую-то колонку из социальных сетей.
— Стоп, — грохнул стаканом Петр Саныч, доцент, реставратор и вольный художник, авторитет абсолютный и непререкаемый.
— Кто ходил на выставку центра Грабаря, которую местные ребята-реставраторы собрали к столетию центра? — спросил он.
За столом повисло молчание.
— То-то же. Эх, вы. Про веру и русское искусство они тут еще спорят, умники! — покачал головой Папа Саныч (так его просто и понятно звали студенты). — А там, между прочим, показали совершенно удивительный памятник нашего Русского Севера, из Кенозерского национального парка — хвалинские небеса. Есть у меня знакомый реставратор, Саня, хороший умный парень. Когда эти небеса привезли из Парка в Москву, и он их впервые увидел в их плачевнейшем состоянии, страшно, помню, возмущался и клял местных жителей: мол, кому это в голову только пришло покрыть небеса побелкой, а потом, судя по всему, ее смыть? Какое варварство, какое невежество! Угробили памятник! А только потом Саня свое мнение резко поменял...
— Почему? — удивились за столом. — Что не так? В чем он был неправ?
— Посмотрите, как люди во Франции жертвуют на восстановление Нотр-Дам-де-Пари. Посмотрите, какие суммы дает на собор местный бизнес. Нет, у нас все иначе. Люди у нас другие, искусство в массе своей не любят, не ценят, а в церкви ищут лишь обряды. Это ж надо додуматься до такого — покрыть церковь, древний памятник сайдингом! — разошелся молодой музейный экскурсовод Павел.
— Сайдинг — варварство, но мотивы-то были благие: возродить церковные службы, — кто-то робко возразил ему.
И поскольку к тому моменту просвещенная компания сидела за столом уже часов пять, пустячная реплика обернулась большим научным спором. Кричали, били кулаками по столу, зачитывали какую-то колонку из социальных сетей.
— Стоп, — грохнул стаканом Петр Саныч, доцент, реставратор и вольный художник, авторитет абсолютный и непререкаемый.
— Кто ходил на выставку центра Грабаря, которую местные ребята-реставраторы собрали к столетию центра? — спросил он.
За столом повисло молчание.
— То-то же. Эх, вы. Про веру и русское искусство они тут еще спорят, умники! — покачал головой Папа Саныч (так его просто и понятно звали студенты). — А там, между прочим, показали совершенно удивительный памятник нашего Русского Севера, из Кенозерского национального парка — хвалинские небеса. Есть у меня знакомый реставратор, Саня, хороший умный парень. Когда эти небеса привезли из Парка в Москву, и он их впервые увидел в их плачевнейшем состоянии, страшно, помню, возмущался и клял местных жителей: мол, кому это в голову только пришло покрыть небеса побелкой, а потом, судя по всему, ее смыть? Какое варварство, какое невежество! Угробили памятник! А только потом Саня свое мнение резко поменял...
— Почему? — удивились за столом. — Что не так? В чем он был неправ?
— Саня не знал историю этих небес. Представьте себе, в маленькой деревне Хвалинской на берегу Лекшмозера стоял домик — не домик, барак — не барак. А только местные помнили — когда-то это была Тихвинская часовня, построенная в XVIII веке. Это потом, в безбожные времена, когда ее закрыли, в часовне работал магазин. В девяностые годы, когда никто на веру уже не покушался, и повсюду заново открывались часовни и храмы, начали подумывать о возрождении и Тихвинской часовни. Магазин к тому моменту стоял давным-давно закрытый, здание обветшало. Разобрали потолок, а там чудо чудное, диво дивное! Под потолком настоящие расписные небеса! Жучком нещадно поеденные, дождями политые, побелкой закрашенные, но все же, все же — небеса.
— Это как? Как они там сохранились? — опешили слушатели.
— А вот так. Местные старики ничуть и не удивились: «Знаем, — говорят, — такое дело. Своего часа они, небеса-то дожидались. Сподобил Господь, дождались».
— Это как? Как они там сохранились? — опешили слушатели.
— А вот так. Местные старики ничуть и не удивились: «Знаем, — говорят, — такое дело. Своего часа они, небеса-то дожидались. Сподобил Господь, дождались».
Оказалось, в тридцатые годы, когда Тихвинскую часовню закрывали, порушить небеса ни у кого в деревне рука не поднялась. Думали-думали, и придумали. Оцените, парни, смекалку: их спрятали за навесным потолком. И приезжали весь двадцатый век в деревню начальники и высокие партийные чины — ни один не догадался, какой «религиозный пережиток» утаила деревня у них под носом, в магазине.
— Неужели никто не донес, не проговорился? — не поверил Павел. Он уже давно притих и слушал внимательно-внимательно.
— Нет, — опрокинул стакан Папа Саныч. — Деревня молчала. Дети молчали. Старики молчали. Продавщицы в магазине помалкивали. Никто никому. Такие дела. Молчок!
— И что же с этими небесами стало потом? — пытали Саныча за столом.
— А что потом? Побелка — это, конечно, лишнее было. Но понять можно: люди жизнью рисковали, старались получше от чужих глаз небеса спрятать. Только без слез на хвалинские небеса, Саня говорил, взглянуть было нельзя. От живописи остались одни слабые отголоски, да и только. Сердце обливалось кровью, ведь живопись была уникальной — контуры неведомый автор прорисовывал, представьте себе, пером! Никаких праздников, никакого шествия апостолов — лишь линии, фон и херувимы. Рассказывал мне Саня, как в Центре Грабаря над этими небесами из Кенозерского национального парка сидели сутками и месяцами, как восстанавливали утраченное дерево, прорись, смытые краски.
— Стоило это того? Стоило? — не без скепсиса проронил Павел.
— Фома ты неверующий, а не Павел, — огрызнулся Папа Саныч. — Ахнули все специалисты, когда всмотрелись в многострадальный этот шедевр из маленькой северной деревни! Архангелы на них — один в один ангелочки да Винчи, словно слетелись в Хвалинское из галереи Уффици. Но как оказался в забытой богом деревне мастер, воспитанный на итальянском Возрождении? И не по памяти ведь он рисовал, согласитесь, своих архангелов: а, надо полагать, вез с собой на Север папку с леонардесками и вдохновлялся ими. Так что маленькая часовенка — конечно, не Нотр-Дам, и нет в Хвалинской ни одного искусствоведа, зато такой веры в Бога, как в этой северной деревне, может быть, и в мире-то во всем не сыщешь. Так-то, парни.
... Расходились за полночь, усталые и задумчивые.
— Петр Саныч, у меня тут созрел вопросик, — взвился перед уходом Павел.
— Что опять? О чем поспорить хочешь?
— Я не поспорить. Просто подумал: ведь в деревне тоже своя партийная ячейка наверняка была, сельсовет имелся. И что же, местное начальство не знало, что в магазине под потолком остались непорушенные небеса? Им же влететь за такое могло, как минимум из партии бы выгнали, и все дело, если не хуже.
— Ну конечно, знало. Это же деревня, все свои, одно общество.
— И молчали начальники сельские?
— Молчали, Паша, молчали.
— Нет, — опрокинул стакан Папа Саныч. — Деревня молчала. Дети молчали. Старики молчали. Продавщицы в магазине помалкивали. Никто никому. Такие дела. Молчок!
— И что же с этими небесами стало потом? — пытали Саныча за столом.
— А что потом? Побелка — это, конечно, лишнее было. Но понять можно: люди жизнью рисковали, старались получше от чужих глаз небеса спрятать. Только без слез на хвалинские небеса, Саня говорил, взглянуть было нельзя. От живописи остались одни слабые отголоски, да и только. Сердце обливалось кровью, ведь живопись была уникальной — контуры неведомый автор прорисовывал, представьте себе, пером! Никаких праздников, никакого шествия апостолов — лишь линии, фон и херувимы. Рассказывал мне Саня, как в Центре Грабаря над этими небесами из Кенозерского национального парка сидели сутками и месяцами, как восстанавливали утраченное дерево, прорись, смытые краски.
— Стоило это того? Стоило? — не без скепсиса проронил Павел.
— Фома ты неверующий, а не Павел, — огрызнулся Папа Саныч. — Ахнули все специалисты, когда всмотрелись в многострадальный этот шедевр из маленькой северной деревни! Архангелы на них — один в один ангелочки да Винчи, словно слетелись в Хвалинское из галереи Уффици. Но как оказался в забытой богом деревне мастер, воспитанный на итальянском Возрождении? И не по памяти ведь он рисовал, согласитесь, своих архангелов: а, надо полагать, вез с собой на Север папку с леонардесками и вдохновлялся ими. Так что маленькая часовенка — конечно, не Нотр-Дам, и нет в Хвалинской ни одного искусствоведа, зато такой веры в Бога, как в этой северной деревне, может быть, и в мире-то во всем не сыщешь. Так-то, парни.
... Расходились за полночь, усталые и задумчивые.
— Петр Саныч, у меня тут созрел вопросик, — взвился перед уходом Павел.
— Что опять? О чем поспорить хочешь?
— Я не поспорить. Просто подумал: ведь в деревне тоже своя партийная ячейка наверняка была, сельсовет имелся. И что же, местное начальство не знало, что в магазине под потолком остались непорушенные небеса? Им же влететь за такое могло, как минимум из партии бы выгнали, и все дело, если не хуже.
— Ну конечно, знало. Это же деревня, все свои, одно общество.
— И молчали начальники сельские?
— Молчали, Паша, молчали.
