История упрямого «министра», или Дело о погибшей республике
Как Кенозерье государством стать хотело
Ох и холодная же выдалась зима на Урале в этом трудном послевоенном году! Привезла молодого лесного инженера Василия Никифорова старая полуторка с железнодорожной станции в барак, дверь ему открыли, ключи выдали — мол, заселяйся, а дальше сам. А печка не топлена, щели по всем углам, так и пошло: утром бежит он в контору, а вечером в комнатке своей барачной сидит, дует чай и мерзнет.
Трудно горожанину в таких условиях, чего и говорить. Но ко всему человек привыкает, Никифоров тоже приспособился. И начал лесной инженер к людям в деревне приглядываться, вливаться в местную жизнь. Вроде со всеми познакомился — с продавщицей Клавдией, с конторскими, с учителем местным, с фельдшером, с работягами. А с соседом, что за стенкой в бараке жил, никак не мог Никифоров общего языка сыскать. Только слышал рано утром, как хлопает дверь, как старик шаркает валенками, как чистит снег, как ругает собаку — большую лохматую дворнягу, как позвякивает инструмент: сосед столярничал, плотничал, да и посуду ему на починку тоже бабы носили.
Звали угрюмого старика Александр Григорьевич, да только в поселке за глаза величали его иначе — Министр. Заглянет Никифоров в магазин за сахаром, а мужики стоят у дверей, курят и смеются по-доброму:
— Что, Василь Павлович, не одалживает тебе, видать, Министр-то сахарок? Трудный тебе сосед достался, с таким не разживешься.
А почему он Министр, что за странное прозвище, спросить Никифоров стеснялся. Решил, что за гордыню и упрямство соседа так прозвали.
Так и шли неделя за неделей. И тут в череде зимних дней случилось странное событие. И с чего это вдруг подорвало Никифорова после ночной пурги спозаранку не только себе у двери-то снег расчистить, но и дедовский заметенный вход в порядок привести? А вот щелкнуло что-то в голове, пожалел по доброте душевной.
И надо же, вечером стукнули Никифорову в дверь, отворил — а на пороге Министр стоит. Я, говорит, парень, баню стопил, пойдем со мной грязь рабочую скоблить, а то я ж вижу, ты в баню-то не ходишь, топить ее, видно, не умеешь.
И до того Никифоров был верным замечанием сражен (бегал, краснея, мыться в баню конторскую, потому что и впрямь сам топить не умел), что без долгих слов приглашение принял. Да и говор у деда интересный расслышал, певучий, не все словечки инженер и понял.
Трудно горожанину в таких условиях, чего и говорить. Но ко всему человек привыкает, Никифоров тоже приспособился. И начал лесной инженер к людям в деревне приглядываться, вливаться в местную жизнь. Вроде со всеми познакомился — с продавщицей Клавдией, с конторскими, с учителем местным, с фельдшером, с работягами. А с соседом, что за стенкой в бараке жил, никак не мог Никифоров общего языка сыскать. Только слышал рано утром, как хлопает дверь, как старик шаркает валенками, как чистит снег, как ругает собаку — большую лохматую дворнягу, как позвякивает инструмент: сосед столярничал, плотничал, да и посуду ему на починку тоже бабы носили.
Звали угрюмого старика Александр Григорьевич, да только в поселке за глаза величали его иначе — Министр. Заглянет Никифоров в магазин за сахаром, а мужики стоят у дверей, курят и смеются по-доброму:
— Что, Василь Павлович, не одалживает тебе, видать, Министр-то сахарок? Трудный тебе сосед достался, с таким не разживешься.
А почему он Министр, что за странное прозвище, спросить Никифоров стеснялся. Решил, что за гордыню и упрямство соседа так прозвали.
Так и шли неделя за неделей. И тут в череде зимних дней случилось странное событие. И с чего это вдруг подорвало Никифорова после ночной пурги спозаранку не только себе у двери-то снег расчистить, но и дедовский заметенный вход в порядок привести? А вот щелкнуло что-то в голове, пожалел по доброте душевной.
И надо же, вечером стукнули Никифорову в дверь, отворил — а на пороге Министр стоит. Я, говорит, парень, баню стопил, пойдем со мной грязь рабочую скоблить, а то я ж вижу, ты в баню-то не ходишь, топить ее, видно, не умеешь.
И до того Никифоров был верным замечанием сражен (бегал, краснея, мыться в баню конторскую, потому что и впрямь сам топить не умел), что без долгих слов приглашение принял. Да и говор у деда интересный расслышал, певучий, не все словечки инженер и понял.
Жарко в бане, пар под самый потолок, Министр веничек соорудил, орудует и вроде как, видит Никифоров через пар, улыбается. Сели на полок, осмелел инженер, начал соседа разглядывать. Мать честная, по всей спине у него шрамы и следы, как от дробовика. На одной ноге три пальца, на другой два. Но стар ведь для войны, не был же на фронте!
На следующий день после работы Никифоров решительно пошел в магазин.
— Ну-ка, Клавдия Ивановна, Алексей Фомич, пойдемте на разговор, — потащил в угол продавщицу и кладовщика. — Почему в поселке моего соседа зовут Министром?
Фомич сел, закурил:
— История нехорошая, Василь Павлович. Сосед твой ведь не уральский, с Севера он, с Кенозера, в Каргопольском уезде в Вершининской волости родился. Народ там работящий был, зажиточный и вольный. Крепостных ведь на Кенозеро отродясь не водилось, вот и порядки другие были. Ну а как советская власть пришла, тамошние мужики не сразу поняли, что к чему. У них комитеты бедноты собирать стали, чтоб имущество, значит, на всех делить, а они несогласные! Власть комбедам права такого — над людьми издеваться — не давала, но народ разный, а в Вершининскую волость настоящих зверей лютых прислали. У мужиков терпение уж лопалось, а тут бывший писарь, Тимошка, кенозерских на бунт и подбил. Решили они на сходе, ни много ни мало, свою собственную Кенозерскую республику основать и отделиться от Советской власти. И ладно бы по избам шептались, а то ведь на сходе объявили: 5000 человек с титешными детьми начинают жить наособицу, и они сами себе теперь хозяева!
Инженер, пораженный, молчал.
— И как, получилось? — спросил сдавленным шепотом.
— А то! Это ж кенозерские, там люди слов на ветер не бросают. Избрали Тимошку-писаря президентом, избрали правительство — мужиков, кто в царской армии в нижних чинах офицерствовал, объявили министрами. Но недолго воля-то продолжалась. Прислали им из Пудожа карательный отряд, Тимошка сбежал, министров арестовали, комбеды вернули, на кенозер контрибуции наложили. Ну и проучили хорошенько, чтоб неповадно бунтовать было. Поизмывались вдоволь.
— А что ж Александр Григорьевич, с ним-то что?
— А он тоже в бунте-то участвовал. Вроде как в рядовых недовольных, не в зачинщиках, а только и его потом, как раскулачивать начали, в министры и помощники Тимошки записали. И пошел он с семьей мыкаться, а там в тридцатые по лагерям, а потом на спецпоселение отправили. Жена умерла, сын сгинул, а он у нас вот живет. Ты его не осуждай, мужик он хороший. Подход к нему просто надо найти.
На следующий день после работы Никифоров решительно пошел в магазин.
— Ну-ка, Клавдия Ивановна, Алексей Фомич, пойдемте на разговор, — потащил в угол продавщицу и кладовщика. — Почему в поселке моего соседа зовут Министром?
Фомич сел, закурил:
— История нехорошая, Василь Павлович. Сосед твой ведь не уральский, с Севера он, с Кенозера, в Каргопольском уезде в Вершининской волости родился. Народ там работящий был, зажиточный и вольный. Крепостных ведь на Кенозеро отродясь не водилось, вот и порядки другие были. Ну а как советская власть пришла, тамошние мужики не сразу поняли, что к чему. У них комитеты бедноты собирать стали, чтоб имущество, значит, на всех делить, а они несогласные! Власть комбедам права такого — над людьми издеваться — не давала, но народ разный, а в Вершининскую волость настоящих зверей лютых прислали. У мужиков терпение уж лопалось, а тут бывший писарь, Тимошка, кенозерских на бунт и подбил. Решили они на сходе, ни много ни мало, свою собственную Кенозерскую республику основать и отделиться от Советской власти. И ладно бы по избам шептались, а то ведь на сходе объявили: 5000 человек с титешными детьми начинают жить наособицу, и они сами себе теперь хозяева!
Инженер, пораженный, молчал.
— И как, получилось? — спросил сдавленным шепотом.
— А то! Это ж кенозерские, там люди слов на ветер не бросают. Избрали Тимошку-писаря президентом, избрали правительство — мужиков, кто в царской армии в нижних чинах офицерствовал, объявили министрами. Но недолго воля-то продолжалась. Прислали им из Пудожа карательный отряд, Тимошка сбежал, министров арестовали, комбеды вернули, на кенозер контрибуции наложили. Ну и проучили хорошенько, чтоб неповадно бунтовать было. Поизмывались вдоволь.
— А что ж Александр Григорьевич, с ним-то что?
— А он тоже в бунте-то участвовал. Вроде как в рядовых недовольных, не в зачинщиках, а только и его потом, как раскулачивать начали, в министры и помощники Тимошки записали. И пошел он с семьей мыкаться, а там в тридцатые по лагерям, а потом на спецпоселение отправили. Жена умерла, сын сгинул, а он у нас вот живет. Ты его не осуждай, мужик он хороший. Подход к нему просто надо найти.
Думал весь день Никифиров над услышанным. Не читал он о таком ни в каком учебнике истории и ни от кого не слышал никогда. Расспросить бы потихоньку старика, да страшно, и расскажет ли? Нет, пусть все, как есть, остается.
Встал спозаранку инженер, стукнулся к соседу в дверь:
— Александр Григорьевич, вам снег не почистить? Мне несложно.
— Не надо, не надо, парень, — ворчит Министр из-за двери. — Я сам.
— Сам. Сам с усам. Кто их только таких на севере делает, упрямых?, — злится Никифоров.
А потом лопатой помахал, огляделся и заулыбался: суров-то старик суров, а вон он, дымок над банькой вьется! И венички, небось, тоже припас...
Встал спозаранку инженер, стукнулся к соседу в дверь:
— Александр Григорьевич, вам снег не почистить? Мне несложно.
— Не надо, не надо, парень, — ворчит Министр из-за двери. — Я сам.
— Сам. Сам с усам. Кто их только таких на севере делает, упрямых?, — злится Никифоров.
А потом лопатой помахал, огляделся и заулыбался: суров-то старик суров, а вон он, дымок над банькой вьется! И венички, небось, тоже припас...
